Комитас и Католикос
Прежде чем приступить к рассказу о «Комитасе», я должен объяснить, что предшествовало этой истории. В 1973 году я снял свой первый художественный фильм «Сад». Фильм был уникален во многом, в том числе и в связи со следующими обстоятельствами. В ту пору получить постановку на государственной киностудии (а другого варианта снимать кино при абсолютной государственной монополии просто не существовало!) мог только человек, официально получивший кинообразование. Это возможно было сделать только в двух местах в Советском Союзе – во ВГИКе и на Высших курсах сценаристов и режиссёров Госкино. Но и там, и там для людей еврейского происхождения или хотя бы с частью еврейской крови, были поставлены жёсткие препоны в виде негласного распоряжения ЦК КПСС: подобных граждан на режиссуру художественного кино не принимать. Слишком много в то время происходило отъездов режиссёров-евреев в Израиль и в США, в связи с чем их фильмы клались «на полку», иначе говоря, попадали под запрет и, соответственно, до широкого зрителя уже никогда не доходили. Государство несло ущерб и решило положить этому конец. На протяжении почти двух десятилетий на режиссуру художественного кино не было принято ни одного студента с сомнительной родословной. Таким образом, меня, пытавшегося поступить и во ВГИК, и на курсы, никуда не принимали, несмотря на все мои пятёрки на вступительных экзаменах. Мне всякий раз вежливо объясняли, что на Москву в этом году мест не выделили (я - единственный москвич, выдержавший конкурс!), и тому подобную чушь. А моего театрального режиссёрского образования, полученного в Ленинграде, для получения работы в кино было недостаточно.
Короче говоря, я оказался в замкнутом круге. И, в конце концов, разорвал его следующим образом. В ту пору, будучи поэтом-переводчиком с испанского, французского и эстонского языков, довольно много печатавшимся, я состоял в профессиональном комитете литераторов при издательстве «Художественная литература». И вот я организовал при этом издательстве любительскую киностудию «Литфильм», от имени которой и стал снимать кино на свои собственные деньги. Уговаривал знаменитых артистов, плёнку покупал на задворках киностудий у операторов, обрабатывал её на «Мосфильме» под чужими, официальными названиями, монтировал по ночам, платя сторожу, чтобы он мне открывал монтажную, и т.д. Так я и снял свой первый игровой фильм «Сад».
Скоро стало ясно, что перспективы у фильма быть выпущенным на экран практически нет. Во-первых, картина никак не соответствовала принятому в советском кино направлению соцреализма, она представляла собой поэтическую притчу о преодолении человеческого одиночества, а, во-вторых, профессиональный фильм просто по определению не мог появиться вне государственной монополии. Предложения передать фильм за границу я отверг, поскольку никакого желания садиться в тюрьму по политическим или уголовным статьям (на меня гарантированно навешали бы и то, и другое!) у меня не было. На любительские кинофестивали «Сад» тоже не брали, поскольку это фильм, снятый на профессиональной плёнке 35 мм, которая в обычных магазинах не продавалась, да ещё с отечественными суперзвёздами в ролях. Ничем кроме скандалов мои попытки публично показать мою картину не кончались. Были редкие просмотры «для своих» в некоторых Домах культуры, куда пускали по спискам, дабы никто не узнал и не донёс. Короче говоря, коробки с фильмом, в конце концов, оказались сложены у меня под кроватью.
Но, надо сказать, я не слишком горевал в тот момент по этому поводу, потому что был уже полностью поглощён новым проектом. Незадолго до этого я попал на выставку армянского художника Геворга Григоряна (ещё он подписывался псевдонимом Джиотто), и там моё внимание привлёк странный портрет. На нём был изображён лысый человек с каким-то безумным взглядом в чёрной сутане и с поднятой правой рукой. Подпись гласила – «Комитас». Я знал, что Комитас был средневековым армянским поэтом. Но почему так странно одет? В общем, я стал выяснять, и оказалось, что это совсем другой Комитас, великий композитор начала двадцатого века, по армянской традиции взявший себе имя знаменитого поэта. Чем больше я узнавал о нём, тем больше был впечатлён его поразительной драматической судьбой.
В связи с замечательным голосом (его называли «золотой голос») Комитаса ещё мальчиком забрали в резиденцию католикоса Эчмиадзин, где он пел в хоре, потом там же закончил духовную семинарию, стал архимандритом. Комитас был основоположником армянской оперы, записал, обработал и написал сам более трёх тысяч песен. Когда он находился в самом расцвете своих творческих сил, начался турецко-армянский конфликт, переросший в кровавый геноцид. Турки вырезали больше двух миллионов армян. Комитас оказался на волосок от гибели, но в последнюю секунду был спасён. Турецкому паше кто-то шепнул, что этот священник – гениальный музыкант, и тот смилостивился и отвёл занесённый над композитором ятаган. Однако, даром для Комитаса это потрясение не прошло. Он сошёл с ума и последние двадцать лет провёл в сумасшедшем доме, в Париже, куда его отправили друзья. Первые лет пять он ещё принимал там посетителей, работал, потом окончательно замкнулся в себе.
Я решил во что бы то ни стало сделать фильм об этом удивительном человеке. И на следующий же год, в 1974-ом, отправился в Армению. Ездил по местам, где жил Комитас, встречался с людьми, помнившими его (тогда они ещё были живы!). Так я написал сценарий о музыканте, который существовал в полной гармонии с жизнью и искусством (стоит почитать хотя бы восторженное письмо Комитаса его возлюбленной Маргарите о том, как в семинарию привезли новый рояль!) до той минуты, пока эта гармония не была жестоко разрушена. Как известно, реки во время резни в течение долгих дней были красны от крови. И Бог, в которого композитор свято верил, ничем не помог.
И тогда Комитас скрылся от этого безумного мира в единственное безопасное место – сумасшедший дом. Я трактовал его уход, как сознательный отказ от жизни. Я остался доволен сценарием, он был оригинален и представлялся мне достойной основой для незаурядного фильма. Теперь оставалось дело за малым – сделать этот фильм.
Я вернулся в Москву и попробовал пойти официальным путём. Очень скоро выяснилось, что шансов у меня нет. Ни тема картины, ни я сам никого не интересовали. И тогда я решил использовать уже проверенный путь, - действовать самостоятельно. От имени своей любительской киностудии «Литфильм» я написал бумагу с просьбой ко всем армянским советским и партийным организациям оказывать мне всяческое содействие в работе над фильмом и снова поехал в Армению с твёрдым намерением этот фильм сделать.
Поначалу меня принимали радушно – и министр культуры, и председатель Гостелерадио, и директор студии, и многие другие начальники. Они, очевидно, полагали, что я родственник кого-то из очень крупных московских партийных боссов, может, и самого Брежнева. Меня поселили в центральную ереванскую гостиницу «Ани», даже выделили машину с шофёром. По просьбе министра Армянская капелла имени Комитаса исполняла для меня, сидящего в правительственной ложе, те произведения композитора, которые мне хотелось услышать. В общем, несколько дней со мной носились, как с писаной торбой, и я уже считал, что с фильмом всё будет в порядке. Но я ошибался. Как только обнаружилось, что за моей спиной никто не стоит, то гостеприимство тут же закончилось, и все двери передо мной закрылись. Ничего не помогало, никакие мои обращения. Даже визит пяти знаменитых армянских народных артистов к министру, где они подтвердили свою заинтересованность в этом проекте и неслыханное для СССР того времени согласие работать со мной бесплатно, ни на что не повлиял.
Ситуация складывалась безвыходная. Я постепенно впадал в отчаяние. Зачем я приехал? Тратил силы, время, деньги… Стена казалось непреодолимой. И вот тогда мне пришла в голову мысль обратиться к Католикосу всех армян Вазгену I-му. Я знал, как его уважают в республике, несмотря на всю советскую атеистическую пропаганду. Я поехал в Эчмиадзин и попросил аудиенции. Мне обещали дать ответ на следующий день. А ещё через два дня Католикос меня принял.
Мы беседовали с ним примерно часа полтора. Разговор шёл по-французски, по-армянски я не говорил, а по-русски Вазген или не хотел, или не умел говорить, точно не знаю. Он подробно расспрашивал о замысле фильме, вникал во все детали. Я был поражён и его эрудицией, и той деликатностью, с которой он вёл беседу. Видимо, и я, несмотря на свои 26 лет (а выглядел я ещё моложе) произвёл на него благоприятное впечатление. Возможно, мой французский сыграл здесь не последнюю роль. Так или иначе, Католикос обещал мне оказать всяческую поддержку, дал ряд рекомендаций, выделил мне архиепископа в качестве постоянного консультанта, разрешил снимать во всех церквях, снабдил костюмами для Комитаса и других священнослужителей, занятых в картине.
Как я понимаю, Католикос Вазген буквально на следующий день после нашего разговора позвонил тогдашнему первому секретарю ЦК КП Армении Демирчяну, потому что ещё через день меня вызвали к министру, который в свою очередь отправил меня к директору студии, после чего был немедленно издан приказ о запуске в производство художественного фильма «Комитас». Правда, не обошлось без казуса.
Незадолго до этого события на очередной встрече с директором, в ответ на его несправедливые упрёки в корыстолюбии, я по запальчивости заявил, что приехал в Армению не для того, чтобы денег заработать, а для того, чтобы снять кино, и мол, деньги их мне лично не нужны, я готов работать бесплатно. Мстительный директор это запомнил и в историческом приказе о запуске фильма лишил меня зарплаты. Там так и было написано: «Режиссёр-постановщик Алеников В.М. – без выплаты з/п». Так что мне пришлось, прямо скажем, туго. Я вынужден был по ночам подрабатывать, писал для телевидения сценарии всяких передач, делал документальный фильм.
Но, тем не менее, главное произошло – картину запустили в производство, и мы начали работать. Мы встречались с Католикосом Вазгеном только ещё один раз – я ездил специально, чтобы поблагодарить его за поддержку. Эта встреча была весьма короткой – минут пятнадцать. Мы договорились, что как только фильм будет вчерне закончен, я ему его покажу. Но этого не произошло.
Однажды, вернувшись на студию после тяжёлого съёмочного дня, я был вызван в директорский просмотровый зал. Там, оказывается, собралось всё начальство. Они быстро посмотрели часть отснятого материала и тут же постановили закрыть картину, а материал уничтожить, то есть смыть. Я был совершенно ошарашен. Бросился звонить всем, помогавшим мне – художникам, поэтам, академикам, и, разумеется, Католикосу. Но как назло, никого из тех, кто мог бы как-то повлиять на эти события, в городе не оказалось. Католикос Вазген находился в зарубежной командировке, а мой консультант был не в силах что-либо сделать.
До сих пор не знаю, что тогда сыграло роль в этом внезапном вердикте, возможно, улучшение отношений с турками. Ведь один из самых ярких, центральных эпизодов картины был посвящён жуткой резне, которую устроили турки. Может быть, что и сам стиль картины вызвал такую резкую реакцию. Она ещё больше чем мой предыдущий фильм «Сад» отличалась от принятого тогда метода соцреализма. Я не пытался подробно изложить биографию великого композитора, моей задачей было найти некий кинематографический эквивалент его удивительной музыке. Я активно использовал маски, символику, сны, фантазии.
Не исключено также и другое. Я сильно акцентировал религиозный аспект в жизни Комитаса, и одного этого оказалось достаточно, чтобы привести в раздражение власть имущих. Могу только гадать теперь. Так или иначе, момент для закрытия картины начальство выбрало очень удачно, и явно не случайно я не нашёл тогда никого, кто бы мог мне помочь. Фильм было решено не просто «положить на полку», но уничтожить полностью, то есть, смыть негатив, дабы никакому восстановлению он не подлежал.
Так закончился этот период моей жизни. Как мне удалось спасти некоторые эпизоды фильма от уничтожения, и как я сам, переодевшись в женское платье, вместе с украденными коробками с отснятой плёнкой спасался из Еревана, где меня усердно разыскивала милиция - это уже совсем другая история.
Владимир Алеников
3 июля 2009 г.